Неточные совпадения
Позовите всех этих тютьков (так князь называл московских молодых
людей), позовите тапера, и пускай
пляшут, а не так, как нынче, — женишков, и сводить.
— Вот новость! Обморок! С чего бы! — невольно воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву. — Посмотрим, что за штука? — Он вынул платок, отер кровь, пощупал вокруг раны… — Кость цела, — бормотал он сквозь зубы, — пуля прошла неглубоко насквозь, один мускул, vastus externus, задет. Хоть
пляши через три недели!.. А обморок! Ох, уж эти мне нервные
люди! Вишь, кожа-то какая тонкая.
Он пошел в залу, толкнув плечом монахиню, видел, что она отмахнулась от него четками, но не извинился. Пианист отчаянно барабанил русскую; в плотном, пестром кольце
людей, хлопавших ладонями в такт музыке, дробно топали две пары ног,
плясали китаец и грузин.
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А
плясать — умеешь? Я, говорит, думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто —
люди». — «Как же это так — просто? Просто
людей — не бывает».
— А вот во время революции интересно было, новые гости приходили, такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой
человек, замечательно
плясал, просто — как в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция арестовать его, тогда он выбежал на двор и — трах! Застрелился. Такой легкий был, ловкий.
Люди кричат, их невнятные крики образуют тоже как бы облако разнообразного шума, мерно прыгает солдатская маршевая песня, уныло тянется деревенская, металлически скрипят и повизгивают гармоники, стучат топоры, где-то учатся невидимые барабанщики, в трех десятках шагов от насыпи собралось толстое кольцо, в центре его двое
пляшут, и хор отчаянно кричит старинную песню...
Ходят ли они, улыбаются ли, поют ли,
пляшут ли? знают ли нашу человеческую жизнь, наше горе и веселье, или забыли в долгом сне, как живут
люди?
— Ах какие! Точно они не
люди. Чего они не хотят мириться? — сказала Грушенька и вышла
плясать. Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени». Грушенька закинула было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула было платочком и вдруг, сильно покачнувшись на месте, стала посреди комнаты в недоумении.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы выпить хересу, хоть он и не пьет, что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит, и сам не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что
человек с моею пламенною любовью к добру не может не быть «мрачным чудовищем», а как бы не это, говорит, так я бы, может быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да
плясал.
— Тебе бы в трактирах
плясать, — с ума свел бы ты
людей!..
— Что ты, свет, что ты, сударь, Григорий Иваныч? — посмеиваясь и поеживаясь, говорила бабушка. — Куда уж мне
плясать!
Людей смешить только…
Но стоило выпить Никитушке один стаканчик водки, как он делался совершенно другим
человеком — пел песни,
плясал, рассказывал все подробности своего заплечного мастерства и вообще разыгрывал кабацкого дурачка. Все знали эту слабость Никитушки и по праздникам делали из нее род спорта.
Люди, вырядившись шутами, ходили толпою из флигеля во флигель, пили водочку, где таковая обреталась,
плясали, шумели, веселились.
Он вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он стал меня уверять тогда, что он добрый
человек, умеет петь песни и
плясать; вскочил и начал
плясать.
А тут Соня добралась до этого дьявольского цыганского престо-престиссимо, от которого ноги молодых
людей начинают сами собой
плясать, ноги стариков выделывают поневоле, хоть и с трудом, хоть и совсем не похоже, лихие па старинных огненных танцев и кости мертвецов шевелятся в могилах.
— Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя! Дело в вас, а не во мне… Я
человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий
человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса
пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..
Что заставят нас делать:
плясать русскую, петь «Вниз по матушке по Волге», вести разговоры о бессмертии души с точки зрения управы благочиния, или же просто поставят штоф водки и скажут: пейте, благонамеренные
люди!
И слишком часто русское веселье неожиданно и неуловимо переходит в жестокую драму.
Пляшет человек, словно разрывая путы, связавшие его, и вдруг, освобождая в себе жесточайшего зверя, в звериной тоске бросается на всех и все рвет, грызет, сокрушает…
А Жихарев ходит вокруг этой каменной бабы, противоречиво изменяя лицо, — кажется,
пляшет не один, а десять
человек, все разные: один — тихий, покорный; другой — сердитый, пугающий; третий — сам чего-то боится и, тихонько охая, хочет незаметно уйти от большой, неприятной женщины. Вот явился еще один — оскалил зубы и судорожно изгибается, точно раненая собака. Эта скучная, некрасивая пляска вызывает у меня тяжелое уныние, будит нехорошие воспоминания о солдатах, прачках и кухарках, о собачьих свадьбах.
— Вы слышали? — продолжал Фома, с торжеством обращаясь к Обноскину. — То ли еще услышите! Я пришел ему сделать экзамен. Есть, видите ли, Павел Семеныч,
люди, которым желательно развратить и погубить этого жалкого идиота. Может быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю из любви к человечеству. Он
плясал сейчас самый неприличный из танцев. Никому здесь до этого нет и дела. Но вот сами послушайте. Отвечай: что ты делал сейчас? отвечай же, отвечай немедленно — слышишь?
Он остановился, и хоть жаль было ему помешать веселью добрых
людей, но принялся он всех уговаривать, чтоб перестали они петь и
плясать, потому что барыне их нужен покой.
На платформе этого сооружения
плясали люди в зеленых цилиндрах и оранжевых сюртуках; вместо лиц были комические, толстощекие маски и чудовищные очки.
Сатин. Я, брат, молодой — занятен был! Вспомнить хорошо!.. Рубаха-парень…
плясал великолепно, играл на сцене, любил смешить
людей… славно!
Под ускоренный такт всей этой сумятицы в середине круга
плясал какой-то чахлый
человек в жилете, надетом на рубашку.
Юсов. Мне можно
плясать. Я все в жизни сделал, что предписано
человеку. У меня душа покойна, сзади ноша не тянет, семейство обеспечил — мне теперь можно
плясать. Я теперь только радуюсь на Божий мир! Птичку увижу, и на ту радуюсь, цветок увижу, и на него радуюсь: премудрость во всем вижу.
Саша. Зачем же они говорят вздор? Ах, да все это скучно и скучно! Иванов, Иванов, Иванов — и больше нет других разговоров. (Идет к двери и возвращается.) Удивляюсь! (Молодым
людям.) Положительно удивляюсь вашему терпению, господа! Неужели вам не скучно так сидеть? Ведь воздух застыл от тоски! Говорите же что-нибудь, забавляйте барышень, шевелитесь! Ну, если у вас нет других сюжетов, кроме Иванова, то смейтесь, пойте,
пляшите, что ли…
— Кондратий Пахомыч! — закричал мальчик, — они подъехали к речке… остановились… вот
человек пять выехало вперед… стали в кучку… Эх, какой верзила! Ну, этот всех выше!.. а лошадь-то под ним так и
пляшет!.. Видно, это их на́больший…
Выпяливать глаза и забиваться в угол для этих
людей, очевидно, их прихоть: им, вероятно, и самим нелегко служить этой прихоти, но они непреклонны; девиз их русская пословица: «тешь мой обычай,
пляши в головах».
Иногда Яков думал, что Митя Лонгинов явился не из весёлой, беспечной страны, а выскочил из какой-то скучной, тёмной ямы, дорвался до незнакомых, новых для него
людей и от радости, что, наконец, дорвался,
пляшет пред ними, смешит, умиляется обилию их, удивлён чем-то. Вот в этом его удивлении Яков подмечал нечто глуповатое; так удивляется мальчишка в магазине игрушек, но — мальчишка, умно и сразу отличающий, какие игрушки лучше.
После обеда, убрав столы, бабы завели песни, мужики стали пробовать силу, тянулись на палке, боролись; Артамонов, всюду поспевая,
плясал, боролся; пировали до рассвета, а с первым лучом солнца
человек семьдесят рабочих во главе с хозяином шумной ватагой пошли, как на разбой, на Оку, с песнями, с посвистом, хмельные, неся на плечах толстые катки, дубовые рычаги, верёвки, за ними ковылял по песку старенький ткач и бормотал Никите...
В памяти мелькали странные фигуры бешено пьяных
людей, слова песен, обрывки командующей речи брата, блестели чьи-то мимоходом замеченные глаза, но в голове всё-таки было пусто и сумрачно; казалось, что её пронзил тоненький, дрожащий луч и это в нём, как пылинки,
пляшут, вертятся
люди, мешая думать о чём-то очень важном.
За бортами
плясали волны, хлестал по палубам дождь, свистел над рекою ветер, в серой мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые, мокрые
люди и кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом.
По позднейшим сведениям, которые имел Хозаров об этом прекрасном для общества
человеке, сей последний был в таком жалком положении, что для пропитания своего играл на гитаре и
плясал по трактирам.
Один рекрут, с тем неестественным выражением, которое дает
человеку бритый лоб, сдвинув на затылок серую фуражку, бойко трепал в балалайку; другой без шапки, со штофом водки в одной руке,
плясал в середине кружка.
Нина Александровна. Кто ж его знает! Ведь это уж такие
люди: они свои чувства умерять не умеют, у них все через край — и хорошее и дурное, и радость и горе. От радости они готовы
плясать и обнимать всякого встречного, а горе или в вине топят, или что-нибудь еще хуже.
Старик. Что вы, очумели, что ли?
Люди работают, а они
плясать.
В цветнике появляются дочери почтмейстера, писарь,
люди графские и сам хозяин. Шумят, поют и
пляшут, все бегут навстречу везущему графу.
Это он хохочет, скачет,
пляшет, веселится, что успел заманить не умевшего отчураться от его обаяний
человека; это он радуется, что завлек крещеную душу в холодную пучину своего синего подводного царства…
Люди Богу молятся, а они голые
пляшут!..
Эти дни, которые тянутся теперь с томительным однообразием беспокойных вахт, становятся несколько тяжелыми для
людей, и матросы заметно стали скучнее и уже реже пели песни и
плясали под конец этого долгого перехода.
— Какая-то, слышь, у них особая тайная вера, — сказала Дарья Сергевна. — И в старину, слышь, на ту же долину
люди сбирались по ночам и тоже вкруг Святого ключа песни распевали,
плясали, скакали, охали и визжали. Неподобные дела и кличи бывали тут у них. А прозывались они фармазонами…
— А по ночам все, слышь, песни поют. Верные
люди про́ это сказывали, — сказала Аннушка. — Идут еще на селе разговоры, что по ночам у Святого ключа они сбираются в одних белых рубахах. И поют над ключом и
пляшут вокруг.
— Что делают в то время избрáнные
люди — они не знают, не помнят, не понимают… Только дух святый знает, он ими движет. Угодно ему —
люди Божьи скачут и
пляшут, не угодно — пребывают неподвижны… Угодно ему — говорят, не угодно — безмолвствуют. Тут дело не человеческое, а Божье. Страшись его осуждать, страшись изрекать хулу на святого духа… Сколько ни кайся потом — прощенья не будет.
И воцарился Максим над
людьми Божьими, венчался царским венцом, и надел багряницу, и под открытым небом на улице деревни Никитиной скакал и
плясал по-давыдовски, на струнах-органах возыгрывал, и, ставши христом, приял чин первосвященника и пророка над пророками.
И запели девки развеселую, и вся беседа пошла
плясать, не стерпела сама Мироновна. Размахивая полотенцем заместо платочка, пошла она семенить вдоль и поперек по избе. Эх, был бы десятник жив, уже как бы накостылял он шею своей сожительнице, но теперь она вдова — значит, мирской
человек: ее поле — ее и воля.
Ребятишки, водившие коней на ночную пастьбу, говорили, что видали они, как эти
люди в длинных белых рубахах
пляшут вокруг Святого ключа, прыгают, кружатся, скачут и водят хороводы, только необычные.
Усердно радел на них престарелый матрос, и Божьи
люди надивиться не могли, как это он, такой дряхлый, с переломленной на государственной службе ногой, скачет,
пляшет, кружится, ровно молоденький.
Люди с пронзительными криками бешено
плясали и кружились под музыку.
Кириллов стал «богом»… Чудовищные призраки
пляшут вокруг и хохочут и приветствуют возвращение
человека в недра первозданного хаоса.
За всеми столиками пили; посредине коренастый господин с калмыцким лицом, в расстегнутом жилете и во фраке,
плясал; несколько
человек, взявшись за руки, ходили, пошатываясь, обнимались и чмокали друг друга.